Дочери Лалады. (Книга 2). В ожидании зимы - Страница 81

Щёлк! Щёлк! Цветанка в немом оцепенении смотрела, как падали светлые пряди волос, и ей представлялся огромный волк с жёлтыми глазами, бегущий по дороге. А инструменты, одежда? На мыслекартине добавился вещевой мешок в зубах у зверя. А может, Серебрица бежала в человечьем облике? Оборотни быстры, намного быстрее и выносливее коней… Щёлк-щёлк. Прядь упала, зацепившись за нос Цветанки. Воровка равнодушно смахнула её, а лезвия ножниц продолжали с хрустом и клацаньем резать ей волосы. Местоположение раны угадывалось по осторожности, с которой Серебрица начала стричь. Падали обрезки, слипшиеся от бурой засохшей крови, а боль вгрызалась в череп где-то за ухом, почти на затылке.

«Я прижгла тут малость, – сообщила Серебрица. – Иначе кровь не останавливалась… Рана длиною с палец, а глубокая такая, что ежели раздвинуть края, то кость увидеть можно. Ушить надобно, иначе рубец грубый останется. Эх, Зайчик-Цветик, зря ты со мною связалась… Царапинка от моего когтя всё и сделала. С одной стороны, если б не она, не выжить бы тебе, а с другой… С другой – даже говорить не хочется об этом».

Царапина. Сквозь вязкое, как овсяный кисель, марево слабости и дурноты, наплывами норовившее смыть сознание, Цветанка всё же вспомнила. И тут же плечо отозвалось тоскливым биением пульса, хотя сама царапина уже зажила. А Серебрица, оставив сверху шапочку довольно длинных прядей, виски и затылок стригла под гребёнку. Подцепив волосы у самых корней зубьями гребешка, она срезала всё, что выступало над ними.

«Оборотнем человек становится от увечья, нанесённого Марушиным псом, – струился над ухом голос Серебрицы, жаля душу Цветанки, как острые языки пламени. – А коли тебя оборотень лишь оцарапал, придётся всю жизнь беречься, потому что человеком ты останешься только до первой раны. Припадок этот окаянный, чтоб ему!… Из-за него я не успела тебя предупредить, что эта царапинка с тобой может сделать, ежели ты поранишься. Хоть она тебе жизнь и спасла, впустив в тебя зародыш силы Марушиных псов, но цена у этого спасения высока: рана, которую ты схлопотала, запустила обращение».

Отложив ножницы, Серебрица покрыла коротко остриженные виски и затылок Цветанки пеной с отвара корня мыльнянки, взяла с полотенца бритву с костяной рукояткой. Власть её была велика: одним движением блестящего лезвия она превратила душу Цветанки в глыбу льда, которую не мог растопить даже тревожный костёр, метавшийся и нервно плясавший от каких-то внутренних потоков воздуха в пещере… А по другую сторону, устало опустив лобастую голову на лапы, лежал призрачный волк. В его глазах печально отражалось янтарное ожерелье дней, казавшихся теперь такими счастливыми, а все тогдашние беды и заботы выглядели чепухой перед черной ледяной бездной, разверзшейся во взгляде Серебрицы.

Бритва соскребала короткий ёжик с затылка Цветанки, использованная пена вперемешку со срезанными волосами лепёшечками шлёпалась на каменный пол, а воровка как зачарованная смотрела в глаза призрачному зверю.

Нет, она была волком и смотрела на себя со стороны – как Серебрица подбривала ей виски и затылок, ловко и умело накладывала на рану стежок за стежком. Её поражало собственное безволие и заторможенность, а глаза… Та же самая вереница янтарно-тёплого прошлого, которое Цветанка-человек только что читала в волчьих глазах, отражалась сейчас в глазах Зайца. Теперь, с мужской причёской и в портках, он стал жёстче, ему уже не шло нежное девичье имя «Цветанка»… В подглазьях залегла мертвенная тень, щёки ввалились, черты лица заострились и посуровели. Глупый Заяц не мог понять языка души, на котором говорил он, призрачный волк, и поэтому случилось то, что случилось.

А может быть, если бы волк не приходил, всего этого и не произошло бы?

Охваченное безумием пространство корчилось и шло волнами, поджариваясь на костре; прошлое, настоящее и будущее тремя пышнохвостыми жар-птицами смыкали крылья и сливались в один радужный клубок. Все времена существовали разом, и можно было сделать шаг в любую сторону: нырнуть в прошлое, под волчье одеяло к Дарёнке, подбросить в настоящем пучок хвороста в костёр посреди пещеры или… Или, перемазавшись разбитыми яйцами, упасть к ногам богато одетой и величавой незнакомки с печальными глазами, до дрожи похожими на Дарёнкины. Эта одновременность разрывала остриженную голову Цветанки, уставившейся сухими, горящими бесслёзной солью глазами в пустое место по ту сторону огня, где только что лежал зверь-призрак. Кнут безумия щёлкнул её за ухом, и прорезалась боль – до крупной дрожи по телу.

«Ш-ш, – ласково прошипела Серебрица. И хмыкнула: – Всё, теперь заживёт как на собаке».

Под пальцами шероховато ощущался плотный и тугой, опрятный шов. Серебрица, подбросив хвороста в костёр, взъерошила шапочку волос на макушке Цветанки.

«По-моему, так тебе гораздо лучше».

Бесслёзная соль разъедала Цветанке глаза, от сумасшедшей пляски птиц-времён гудела колоколом голова, а кожу на лице стянуло – то ли от жара костра, то ли от запёкшейся крови. Лишь сердце осталось в своём уме и стонало: «Дарёнка, Дарёнка…» Губы воровки разомкнулись, и с них слетело с сухим шелестом:

«Что с Дарёнкой? Где она?»

«Когда я тебя подобрала, её уже не было поблизости, – ответила пепельноволосая девушка-оборотень. – Может, убежала… Не знаю».

«Надо её найти», – простонала Цветанка, пытаясь подняться… Да где там! Пещера тут же поплыла вокруг неё, в ушах рассыпались бубенцы, а дурнота извивалась в желудке змеёй, толкая его изнутри кольцами своего длинного чешуйчатого тела.